Когда подошли к Насте, Гай шепотом сказал:

– Ох, надо ведь сдать… – Он потянул через голову алую блузу.

– Оставь, – сказала Настя. – Как-нибудь спишем. Пускай будет на память.

Иза дала Гаю сверток с фотоснимками и так хлопнула по плечу, что в ушах словно струны отозвались! “А по Москве горят костры…” – почему-то вспомнил Гай и слабо улыбнулся…

Уже у трапа Гая остановил Ауниньш. Протянул папку.

– Здесь вымпел и снимки “Крузенштерна”. От команды… Может, когда-нибудь придешь на “Крузенштерн” капитаном. А? – Он строго пожал Гаю руку, а потом по-мальчишечьи подмигнул.

Катер помчался не к Графской пристани, а свернул в Южную бухту. Она, как улица домами, была с обеих сторон заставлена судами всех размеров, типов и расцветок. Проскочив у кормы с названием “Стрелец” и синим флагом гидрографов, катер закачался у белого борта.

На палубе Гая встретил Толик. Слегка насупленный, весь в своих заботах, для которых Гай был только помехой. Однако улыбнулся:

– Какой ты живописный… Ну вот, Майк, так получилось, мы сами не ждали… Знаешь, каких трудов стоило сменить опять твой билет! Пришлось просить броню в горкоме…

Гай сумрачно сказал:

– Если самолет вечером, чё уж так горячку-то гнать…

– Вылет в двадцать ноль-ноль, за час надо быть на регистрации, два часа ехать до аэропорта. Билет на автобус еле-еле достал, везде очереди. Автобус отходит без десяти пять. Сейчас пойдем собираться… А ночью будешь уже дома. Я и маме позвонил, чтобы встретила.

А ведь правда – совсем скоро он будет дома!

И Гай коротко и шумно вздохнул – от радости. Он понял, как отчаянно соскучился по маме, по деду, по бабушке, по Галке (и по отцу, конечно, тоже, но до него так просто не долетишь). И просто по дому соскучился, по своей улице, где сейчас пахнет палым тополиным листом. По своей школе с ее веселой толкотней, с запахом мокрых от дождя курток в раздевалке, с окликами: “Гай, привет! Гай, тебя Веденеев искал!” По сентябрьскому ветру с реки, по сизым облакам над заречными горизонтами, по ярким гроздьям рябин в скверах и палисадниках…

По Юрке…

Они поднялись по головокружительной лестнице, ведущей от пирса к площади Ушакова. Толик все поглядывал на Гая к наконец спросил:

– Ты так и будешь ходить? В этой романтической хламиде?

– А что? – огрызнулся Гай. Он по-прежнему был в алой матросской блузе, а его рубашка вместе с полотенцем, зубной пастой и прочим имуществом лежала в портфеле. В Асином портфеле, с которым Гай ходил в школу и с которым вчера отправился на “Крузенштерн”. Там же лежали и подаренные фотоснимки.

– Да ничего, – сдержанно сказал Толик. – Просто привлекаешь внимание…

– Жалко, что ли?

– Не жалко… Гай, ты будто считаешь, что это я виноват, что у нас завтра срочный выход…

– Не считаю. Даже хорошо, что так получилось.

– Вот и я думаю, что хорошо.

– Но я не успел, – сказал Гай.

– Что? Сняться?

– Нет… Вообще… Толик, отпусти меня на два часа! К четырем я буду дома как штык! Честное слово!

Он теперь понимал, чего ему не хватило. Попрощаться с Херсонесом! Ведь именно с тех мест началась его любовь к этой земле, к этому городу. Будто именно там он впервые высадился на Остров.

– Толик, я съезжу в Херсонес… А?

– Ох, не нравится мне это, – честно сказал Толик.

– Я знаю. Ты будешь смотреть на часы и нервничать. Будешь думать: не случилось ли чего в последний момент. Да?

– Видишь, ты понимаешь…

– Но ты ведь тоже понимаешь. Мне правда надо. Чтобы последний раз… Когда я еще здесь окажусь?

Гай все больше чувствовал, как отчаянно ему это надо. Чтобы потом не тосковать, не чувствовать себя так, словно кого-то забыл или обидел.

Гай хотел даже сказать: “Ты же знаешь, там дедушка”. Но это было бы нечестно. Во-первых, не только в дедушке дело. Во-вторых, вообще нельзя об этом, когда что-то просишь.

Но Толик понял и так.

– Я поехал бы с тобой, но у меня прорва дел, – неуверенно сказал он.

– Не надо. Один-то я – бегом!.. Толик, я там никуда не полезу. И даже купаться не буду…

– Давай. Но смотри…

Гай дернул с себя алую голландку, выхватил из портфеля и натянул рубашку. Портфель и блузу сунул в руки Толику.

– Я – точно к четырем!

ГРАНАТА

Гай рассчитал, что для Херсонеса у него не меньше часа. Он попрощался со здешними местами без суеты. От остатков башни на мысу у Песочной бухты он прошел через весь заповедник – то галечными пляжами и обрывами, то среди развалин.

Ветер стих, день стоял нежаркий, но солнечный, летали бабочки. Было пустынно. Никого из ребят Гай, конечно, не встретил и, по правде говоря, не жалел об этом: что, кроме грусти, принес бы короткий разговор перед расставанием?

Гай гладил пористые камни крепостных стен, теплый мрамор колонн. Сунул в нагрудный карман желтое созвездие сурепки и пыльно-синий цветок цикория – чтобы засушить потом в книжке. У одинокой колонны среди низкорослого терновника Гай стоял минуты три – смотрел, как бегает вверх-вниз по отвесному мрамору ящерка-геккон, и не первый раз удивлялся: как она держится на гладкой вертикали?

У полукруглого гнезда берегового орудия Гай стоял дольше. Винтовые штыри, на которых когда-то крепился орудийный станок, ржаво темнели на бетонном дне. Из трещин росла трава. Гай подумал, что в сорок втором году это гнездо на скальной круче (из которого торчал тогда длинный ствол корабельной пушки) видел, наверно, не раз политрук Нечаев.

В гнезде на темном бетоне стенки темнели ровные крупные буквы: “Прощай, дружище Севастополь! Мы дети “Потемкина”, внуки Петра. Ревком “Краб”. Это написали коричневой масляной краской студенты-археологи еще в позапрошлом году (Славка, сын профессора, тогда тоже был с ними). Гай видел надпись не первый раз. Раньше он всегда испытывал досаду: мало ли кто чей внук, зачем краской-то ляпать там, где люди воевали? И Севастополь никакой не “дружище”, он просто Севастополь. Чего его по плечу похлопывать?.. Но сейчас Гаю почудилась в словах на бетоне ласковая грусть прощания…

Гай дошагал до западного мыса Карантинной бухты, прошел по ее обрывистому берегу и вернулся к колоколу. Гладким камешком бросил в зелено-черный узорчатый обод. Побитый осколками колокол прощально погудел…

Гай вздохнул и спустился на пляж, где когда-то наступил на дракончика и познакомился с Асей. Мелкая волна с шорохом накатывалась на гальку, оставляя пузырчатую пену. Гай вобрал в себя запах влажных скал и водорослей, сел на корточки, попересыпал из ладони в ладонь мокрые камешки и осторожно положил всю горсть…

Потом он скинул сандалеты. Скользя по камням и усмехаясь собственной робости (а вдруг опять дракончик?), он по щиколотку вошел в воду. Он обещал не купаться, но вот так-то можно попрощаться с морем…

Вода плавно подкатила, поднялась до колен и, отступая, потянула Гая за собой. Не уезжай, мол, останься.

“Нельзя”, – вздохнул Гай. Вышел на берег. Надел сандалеты на мокрые ступни. Поднялся по бетонной лестнице на обрыв. И… сделал то, чего не хотел. О чем старался даже не думать. Пошел на бугор у серой разваленной стенки, встал на колени у кубического камня, сунул руку в темную щель…

Граната была, конечно, там. Тяжелая, рубчатая, прохладная, она легла в ладонь так ловко, будто все дни ждала Гая.

Он достал ее. Была граната все такая же – новенькая, черно-блестящая, словно только что с военного склада. Гай дернул кольцо, послушал шипящее дребезжание пружинки. Поставил чеку на место, покачал гранату – словно побаюкал.

И понял, что положить ее обратно – ну, просто выше сил.

Во-первых, словно сама граната просила: “Не надо! Не хочу туда, в темноту!” Во-вторых, Гай почувствовал, какая она уверенно-грозная, хотя и без начинки. Увесистая, почти настоящая, она вливала в ладонь ощущение боевой мощи. Была она… да, красивая! В смертельном оружии тоже есть своя красота.